Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Любопытный феномен восприятия состоял в том, что те самые фасоны, которые в самой Великобритании считались следствием иностранного влияния, в колониях рассматривались как чисто английские. Лондонская манера одеваться и стиль жизни в целом поражали американцев как особенно изысканные. Так, Дж. Дикинсон писал из Лондона: «Самая поразительная вещь, с которой я встретился в Англии, – это всеобщая элегантность, царящая среди всех слоев населения»[512]. В Америке воплощением и образцом стиля считались английские франты-макарони. Сара Ив, представительница филадельфийской элиты, рассказывала о своем знакомом, который предпочел отложить визит к ней, пока не будет соответствовать «макароническому» стилю[513]. Письмо некоего вига в «Pennsylvania Gazette» сатирически описывало жительниц Лондона, а главное, их пышные прически с «двумя-тремя ярдами разноцветного газа, перемешанного с перьями, искусственными морковками, редиской и салатом»[514].
Английские фасоны охотно воспринимались в колониях. Местные «макарони» с удовольствием щеголяли выписанными из метрополии костюмами. Лондон, наряду с Парижем, считался столицей роскоши. Распространение английских мод в колониях было очень велико. Например, доктор А. Гамильтон описывал англизированный быт вождя наррагансетов Нинигрета, жена которого одевалась как англичанка, «в шелка, фижмы и корсет»[515]. В 1768 г. шерстяные ткани составляли 19,7% британского импорта в колонии, льняные – 15,9%[516].
В предреволюционный и революционный период все эти явления были переосмыслены через противопоставление роскоши и добродетели. Американские мыслители обсуждали ту же проблему экономической функции роскоши, что и европейцы. Но выводы, к которым они приходили, были совершенно иными, чем у Мандевиля или Адама Смита. Франклин был уверен, что импортная роскошь увеличивает народонаселение в той стране, где производится соответствующая продукция, но уменьшает численность населения там, где она потребляется[517]. Мэдисон в статье «Мода» описывал ту же ситуацию, что и Адам Смит, но видел ее совершенно по-другому. Он ссылался на петицию изготовителей пряжек для туфель принца Уэльского. Принц отказался от пряжек и стал носить на туфлях кружева, что лишило мастеров заработка. Американец комментировал: «Двадцать тысяч получают хлеб или остаются без крошки оттого, что своенравному юнцу пришла фантазия носить туфли с пряжками или без». С его точки зрения, более жестокий деспотизм трудно было вообразить[518]. Монтескье, Мандевиль, Адам Смит видели в прихотях моды прежде всего создание спроса, поощрявшее развитие промышленности. Мэдисон же, как видно из приведенного фрагмента, находил здесь лишь своеобразную экономическую тиранию.
И конечно, в патриотической пропаганде постоянно присутствовала тема коррупции, источником которой являлись «английские финтифлюшки». Ламентации по этому поводу раздавались как перед Войной за независимость, так и после нее. «Pennsylvania Gazette» оплакивала утраченную «невинность» Америки, загубленную «внезапным потоком иноземной роскоши»[519]. Анонимный эссеист призывал «патриотичных красавиц» «ценить благополучие своей страны выше чужестранных безделиц». Автор рассматривал плату за газовые ткани, ленты, шелка и кружева как своеобразную дань, которую независимая Америка платит бывшей метрополии. Он демонстративно изумлялся: «Раз уж мы больше не связаны с Великобританией, не смешно ли следовать всем экстравагантностям, которые она вводит?»[520]
Подражание английским модам оценивалось как недостаток гражданственности и республиканской добродетели. (Французские моды также осуждались, но все же критика в их адрес звучала реже.) Даже Вашингтон навлек на себя порицание, появившись перед Конгрессом в импортной одежде. «Pennsylvania Gazette» морализировала: «Когда мы видим гражданина, часто рисковавшего своей жизнью ради свободы, одетым в иностранную мануфактуру, разве у нас нет повода предположить, что он либо не понимает блага своей страны, либо совершенно к нему равнодушен?»[521]
В американской сатире фигуры франта-макарони и кокетки-щеголихи были излюбленными. Щеголь из комедии Р. Тайлера «Контраст» радовался тому, что дамы в Нью-Йорке перенимают «элегантные лондонские привычки»[522]. В одной из сатир американский «макарони» клялся, что делом всей его жизни было подражать британским франтам, и признавался: «Количество гербовых пуговиц на моем костюме было для меня важнее, чем Конфедерация тринадцати штатов». За это волей сатирика щеголь был помещен в чистилище[523].
Исследователи по-разному интерпретируют «культурные войны» вокруг моды. Историк Кэтрин Хаулман трактует дебаты революционного периода по этому вопросу как борьбу за контроль мужчин над гендерной идентичностью и гендерными отношениями[524]. Однако проблема роскоши для американских вигов не сводилась к осуждению женского легкомыслия. Мужское фатовство было объектом столь же жесткой критики. Видимо, более обоснована концепция исследовательницы Л.А. Брекк. Она обращает внимание на частое использование в этом контексте метафоры «порабощения» (enslavement). Америка могла быть порабощена иноземными модами, точно так же, как тиранической властью[525].
Ответом на угрозу «порабощения» и в этом случае был бойкот. Как и в Англии, в Америке символом осуждаемой роскоши в костюме были дорогие ткани: шелк, бархат, тафта, парча. Их место в гардеробе патриотов должны были занять лен, шерсть, посконина. Вместо английского текстиля следовало использовать ткани, созданные своими руками. Так, в 1769 г. «Boston Newsletter» сообщала о молодых леди из Ипсуича (Массачусетс), решивших заняться прядением и не носить заграничных платьев, пока Британия не признает права Америки[526].
«Boston Evening Post» воспевала истинных патриоток:
Товар заморский не берешь
Ты, гордая душой!
Лишь свой, родной товар хорош!
Разумен выбор твой![527]
15-летняя Абигайль Фут из Коннектикута, описывая свой день, упоминала главным образом прядение и ткачество. Она шила одежду, училась простегивать ткань[528]. Подобные занятия стали повседневностью для многих женщин в период революции и накануне ее. Среди американок вошли в моду прядильные посиделки (spinning bees). Женщины собирались в церквях, залах собраний, частных домах и любых других доступных помещениях. Такие посиделки были особенно распространены в Новой Англии: в 1768– 1770 гг. в регионе состоялось 46 подобных мероприятий, в них приняло участие более 1000 прях-патриоток[529]. Но за прялку сели и американки из других колоний. Дж. Вашингтон открыл прядильную мастерскую у себя в Маунт-Верноне. В Филадельфии была организована целая прядильная фабрика с патриотическим уклоном. Листовка сообщала потенциальным работницам: «Теперь вы, каждая из вас, имеете возможность не только помочь прокормить ваши семьи, но равным образом бросить свою лепту в сокровищницу общественного блага»[530]. Там же, в Филадельфии, открылся новый
